Жида, конечно, потому что ему приходилось сталкиваться с самым большим сопротивлением. Но ему, понимаете, не впервой это было. Сейчас я страшную такую, наверное, вещь скажу, но вообще в эпохе тоталитаризма наилучшие навыки сопротивления демонстрируют изгои. Те, кто и так привык быть последними, и умеет.
Вот Ахматова, кто из положения униженного, растоптанного человека мог написать гениальную лирику? А вот она смогла. Потому что «И пришелся ль сынок мой по вкусу и тебе, и деткам твоим?» Вот это страшное блеяние, приду к тебе овцою — это не из победительной позиции, а из позиции растоптанного человека это написано. Кто из позиции растоптанного человека умел в России писать, кроме Некрасова и Ахматовой? Да очень немногие. Все же триумфаторы такие, а здесь кошмар, здесь гибель.
И в этом смысле Жид, он имел довольно печальную школу, школу изгойства. Его гомосексуализм, его принадлежность к кружку учеников Уайльда, пусть и запоздалых, поздних, она приучила его выдерживать всеобщее осуждение. Он последователь Уайльда, его прямой ученик. И Жид с его поэтикой одиночества, которая в «Фальшивомонетчиках», например, очень ясна, в «Свежей пище» в меньшей степени, хотя я её плохо помню, а вот «Фальшивомонетчиков» помню хорошо, и перечитывал неоднократно. Вот такой человек мог написать правду про СССР.
Оказавшись в полном абсолютно противоречии со всем своим кругом, понимаете — его возили, его так принимали, он был у постели Николая Островского, и плакал, слушая его историю. И Островский, потрясенный его книгой — ему, конечно, не переводили, но ему рассказали, что книга вышла скептическая,— пишет в одном интервью: «Ну как же, что же он, врал, значит, когда здесь плакал, около меня?» Нет, не врал, но он просто показал высший образец писательской честности. Его очень хорошо кормили, но это не помешало ему увидеть голод. Ему очень многое показывали, но это не помешало ему увидеть, что норма шахтера-стахановца все-таки ниже, чем норма обычного французского шахтера, никакого не передовика и не стахановца. Хотя сам Стаханов произвел на него впечатление. Нет, он увидел правду.
Я бы добавил ещё, конечно, «Московский дневник» Беньямина, и замечательную книгу Памелы Трэверс про её путешествие в СССР (она сейчас вышла, «Московский дневник»).
Но выше всего я ставлю, конечно, «Музы не молчат», записки Капоте о путешествии в пятьдесят четвертом году американской оперной труппы, показывающей здесь «Порги и Бесс». Вот это первое, до всякого фестиваля, явление, которое показало, что железный занавес пал. Представляете, Москва и в особенности Ленинград, увиденные глазами Трумена Капоте? Вот уж изгой из изгоев. И она сейчас у нас благополучно переведена и издана, она вошла в сборник «Призраки в солнечном свете». Но я-то это впервые прочел ещё в книжке «The Dogs Bark», насколько я помню, «Собаки лают», где собраны были его путевые заметки. Я Капоте вообще прочел всего, настолько я фанатею от этого писателя, что даже его малоинтересные письма, даже его читательские рецензии и заметки — ну все, что издано, я прочел, даже ранние рассказы, четырнадцать штук.
У меня есть ощущение, что книга Капоте о путешествии в Советский Союз лучшая. Но это ему не достался сталинский Советский Союз. Там же ему сказал один милиционер, когда он увидел крошечного Капоте в огромной шапке-ушанке, он сказал: «У нас такие тоже есть, но мы их людям не показываем, они дома сидят». А он там был. Гениальная книга, на мой взгляд. А так, конечно, Андре Жид — это, можно сказать, очень важно.
