Этот текст стал известен в свое время благодаря литературным беседам Георгия Адамовича. Адамович на него откликнулся, потому что его поразила подлинность. Он, как и в будущем его однофамилец Алесь Адамович, очень любил литературу факта, литературу подлинности, сверхлитературу так называемую. И он пишет, что этот дневник, конечно, бесхитростен и глуп, но любовь и смерть — всегда любовь и смерть, даже если это любовь и смерть ткачихи, банкаброшница, с комбината, расположенного где-то близ Оки в маленьком городе. Даже если это глупая семнадцатилетняя девочка, которая влюблена в своего Серко, безграмотна абсолютно и дневник свой заполняет идиотскими стишками. Я склоняюсь к мысли, что это никакой не дневник, что это стилизация. Много есть фактов, наводящих на мысль, что это Глеб Алексеев, хороший прозаик, ныне совершенно забытый, стилизовал дневник тогдашней девушки.
И вот, какая интересная вещь, на самом деле, будь я чуть лучшим организатором литературного процесса, я бы издал сейчас антологию забытой прозы двадцатых годов. Ведь понимаете, проза двадцатых годов существовала, это на поверхности только «Цемент» Гладкова, а были же на самом деле и более серьезные книги, просто они немедленно осуждались. И я говорю не о «Повести непогашенной луны» Пильняка, Пильняк как раз из самых известных писателей двадцатых годов, наряду с Бабелем, Зощенко, и даже Мариэттой Шагинян. Но это верхний слой, первый ряд литературы.
А был второй ряд, и вот этот второй ряд занимался очень сложной проблемой — проблемой советского мещанства. Даже, я бы сказал, это было не мещанство, а это был тот именно переломный момент, примерно, я думаю, это год 23–25-й, когда советский проект уперся в нежелание массы дальше эволюционировать, когда всем захотелось изящной жизни. Это НЭП, то, что получило впоследствии название «угара НЭПа». Что для этого времени характерно? Свободная мораль, дико всех опять взволновавшая, но только на гораздо более вульгарном уровне, чем это было в Серебряном веке, проблема пола.
И тогда появляются рассказ Романова «Без черемухи», который Жолковский, например, считает одной из лучших русских новелл двадцатых годов, появляется малашкинская знаменитая «Луна с левой стороны», которую сейчас со страшной силой переиздают. И в общем, ничего в этом нет, наверное, дурного, но все-таки книга-то пошлая, что говорить, и при этом очень советская. Появляется замечательный роман Гумилевского «Игра в любовь», появляются превосходные рассказы и повести Сергея Заяицкого. Очень интересная проза Андрея Соболя.
Ну, в любом случае это тексты людей, которые пишут (подобно Глебу Алексееву, который был превосходным прозаиком, Николай Никандров, тоже замечательный писатель) — они начинают рассказывать вот об этой Москве, одержимой половыми проблемами, и о провинции, да? Об этих комсомолках, которые с такой поразительной простотой отдаются, а потом мучительно страдают, потому что без черемухи это все происходит, происходит секс без какого-либо антуража.
И вот хроника этой России, России, которая уперлась в тупик и поворачивает назад — хронику этой литературы издать было бы неплохо. Это множество рассказов, рассеянных по «Огоньку», по «Красной нови», по «Новому миру», не очень хороших. Да и многие тогда ещё могли, кстати, в тех же Никитинских субботниках, как Заяицкий, издаться самостоятельно, как Никандров пытался издаваться, как Булгаков пытался. Очень много было литературы о том, как начинается торможение красного проекта, как люди возвращаются в семью, как они болезненно озабочены в это время сексом и бытом — двумя вещами. Да, кстати, мог бы туда войти и сценарий Шкловского «Третья Мещанская», из которой Роом сделал, на мой взгляд, единственный выдающийся фильм (не путать, конечно, с Роммом — Абрам Роом). Вот это, мне кажется, было бы очень интересно.
Если бы кто-то сегодня из издателей — бросаю клич — издал такой сборник, я б его собрал очень быстро, потому что и в «Красной нови» масса таких текстов. Туда можно было бы включить что-то из Зощенко, но Зощенко не совсем про это все-таки. А вот взять тексты типа Романова, Малашкина, Алексеева — я думаю, что штук пятнадцать таких имен можно было бы набрать. Кстати, Иван Катаев, который далеко не второго ряда писатель, но уж во всяком случае, мне кажется, не менее одаренный, чем Валентин (они даже не родственники). Вот второй ряд русской литературы, который пишет об увязании этого проекта в быте. Грубо говоря, это месть человеческого, понимаете, реакция человеческого на сверхчеловеческий проект.
Кстати, у того же Аксенова, помните, эта комсомолка, которая предлагает изобразить «небольшую половушку», там у него тоже пародируется в «Московской саге» эта теория стакана воды. Но это было очень интересное время. «Дневник Шуры Голубевой» на меня в свое время произвел некоторое впечатление, и та Варвара Некипелова, которая у меня все хочет покончить с собой в «Остромове», она говорит почти цитатами из этого дневника. И кстати, там есть у меня пролетарий романтический, который выражается цитатами из Гумилевского: «Изощренно меня ласкать». Понимаете, эта пошлятина двадцатых годов — удивительная питательная среда.
Ну, как у Маяковского: «Он был монтером Ваней, но… в духе парижан, себе присвоил званье: «электротехник Жан». Я же застал этих людей, я общался с ними, уже со стариками, и многое помню из этого фольклора двадцатых годов.
