Чуковский — великий критик, хотя мне кажется, что главное его достижение — это такая «теория непрагматизма», которую по-своему подхватил Ефимов в практической метафизике. У Чуковского была такая идея, которая пришла к нему в голову в 18-летнем возрасте, он тогда же опубликовал эту статью у Жаботинкого в какой-то газете. И правильно совершенно Жаботинский ему дал опубликовать это философски незрелое, но абсолютно провидческое сочинение. Он потом всю свою жизнь построил на этой теории непрагматизма. В общем, если формулировать известным каламбуром: «Пишите бескорыстно — за это больше платят».
Иными словами, то, что человек делает ради прагматики, никогда не получается. Прагматично то, что делается из идеализма. Иными словами, чтобы прыгнуть на метр семьдесят, надо разбегаться на метр девяносто. Ни одна практическая затея; затея, направленная на конкретно-ползучий результат, никогда не осуществляется. Чтобы добиться реальной пользы, надо вдохновляться идеалистическими идеями, идеалистическими правилами. Это очень точная идея, и вся природа устроена по этому принципу. Избыточность мимикрии, которая все равно эстетически прекрасна, а не только помогает выжить,— это идеи Набокова о том, что мир был создан в минуту праздного восхищения, что миром движет не презренная польза, а эстетика, и что божий умысле прочитывается во всем этом — эстетический, художественный.
И из этой же критики Чуковский всегда исходил, не случайно его любимым автором был Уайльд, и первая его зрелая критическая работа, на мой взгляд,— это предисловие к собранию полному Уайльда. Кстати, предисловие он это написал лет в 25, уже будучи влиятельным и популярным критиком. Он очень рано сформировался, ему была свойственна некоторая стилистическая избыточность и даже некоторая фельетонная пошлость, наверное, некоторая визгливость фельетонная. В лекциях своих он, наверное, прибегал к приемам слишком завлекательным, аттрактивным, но ничего не поделаешь: надо было разбудить общественное мнение, надо было воздействовать на слушателя. Как критик он очень тонок и проницателен. Безусловно, он первым понял все величие Леонида Андреева, как и все его промахи; он не побоялся написать о Саше Черным вещь, которая его обидела, и из-за этого вышел фельетон в стихах «Корней Белинский». Но все они с ним в конце концов помирились, потому что знали ему цену. Конфликт с Маяковским я не буду освещать, потому что о нем достаточно много всеми написано, в том в моей книге о Маяковском «Тринадцатый апостол: Маяковский, трагедия-буфф в шести действиях», но, в любом случае, Маяковский перед Чуковским был более неправ, как мне кажется.
Вообще же Николай Корнейчуков (он же Корней Чуковский) был выдающимся критиком и, к сожалению, эта ипостась его деятельности несколько заслонена его некрасоведческими штудиями и год детскими стихами, которые я как раз ценю невысоко. Поэт он был замечательный, но мне его детская поэзия не особенна близка. Мне кажется, что веселого абсурда больше у обэриутов, лиризма больше у Агнии Барто, которую я как раз ценю, или у Маршака уж точно. У Чуковского есть замечательная энергия:
Одеяло убежало, улетела простыня,
И подушка, как лягушка, ускакала от меня.
Это все запоминается, но Маршак круче: «По проволоке дама идет, как телеграмма». А критик, автор литературных портретов он был гениальный. Его работа о Чехове — так и незаконченная, но, по крайней мере, всю жизнь он над ней работал, его книга о Некрасове и особенности, конечно, «Поэт и палач», его огромная работа по расшифровке некрасовского архива и его замечательная, полная самой горячей любви, статья о Блоке,— это золотой фонд русской критической литературы.
И личность — необыкновенно привлекательная, необыкновенно симпатичная. Хотя, мне кажется, Ирка Лукьянова в своей книге ЖЗЛовской апологетична по отношению к Чуковскому, но эту апологетику я, скорее, склонен полюбить и разделить, чем бесчисленные нападки на него. Он многим до сих пор как живой ненавистен, в нем видят какую-то фельетонную пошлость и забывают, что он, по сути, сделал литературу Серебряного века, он практически в одиночку сделал ее объектом пристальнейшего внимания читателя, в том числе и обывателя. Не говоря уже о том, что он первый показал истинную цену пинкертоновщины, что он выступал против Чарской, и он же выбил ей, голодной старухе, пенсию в 30-е годы. В общем, у него были какие-то черты святости, хотя «Белый волк» Шварца довольно точно показывает, что книги он любил больше, чем людей. Но я, честно говоря, понимаю эту позицию. Я не скажу, что я ее разделяю, но я ее понимаю.
