Герой «Записок из подполья» Достоевского говорит: «Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь, но если уж все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица». Можно ли сказать, что отказ мыслить самостоятельно — первый шаг на пути к фашизму?

Так вот в том-то, понимаете, и заключается заслуга мыслителя, художника, антрополога, чтобы вызывать восхищение и несогласие. Совершенно не нужно соглашаться. Нужно наоборот, чтобы ваша мысль билась, противоречила, негодовала, чтобы вы отшвыривали книгу. Мне очень нравится эта история, как Константин Аркадьевич Райкин в 24-летнем возрасте готовил спектакль по «Запискам из подполья». Дойдя до слов «мне было тогда 24 года» и поняв, что это про него, он с омерзением отшвырнул книгу в стену (а он со сломанной ногой тогда лежал), и потом костылем полчаса пытался пригребсти ее обратно. Надо к книге испытывать такую смесь чувств — отвращение, ненависть, восторг. Вот это должна быть литература.…

Я ребенком еще его смотрел первый раз, когда он его сделал с Фокиным. Это было потрясающее впечатление. Вообще, все, что делает Райкин на сцене как актер и как режиссер (это отдельная история); все, что делает Райкин на сцене как актер,— это проявление гения. Он правильно же сам сформулировал: «Настоящий актер — это когда на первом плане происходит любовная сцена, а он вышел на заднике, сел в углу, но все смотрят только на него». Вот эта безумная энергетика, которая в нем есть. Райкин действительно гений, правда, он считает, что «Записки из подполья» написаны про него; я так не думаю, я думаю о нем все-таки гораздо лучше.

Он же воспринимает его только как философа, как художник он его не интересует. Как мыслитель, Достоевский был действительно фигурой, прямо скажем, меняющейся, эволюционировавшей серьезно. Но он — поэт подполья, никуда от этого не денешься. Невзоров ненавидит всякую подпольность, может быть, потому что слишком остро сознает ее в себе и с ней борется. Подпольность, эта власть тайных подсознательных, чаще всего негативных мотивов и стремлений — это довольно неприятная вещь, и хорошо, что она раздражает. Константин Райкин рассказывал, что он вообще отшвырнул «Записки из подполья», когда читал, бросил книгу о стену. Самая правильная реакция, но лучше читать.

Да нет, ему психологически не три года — он же когда был болен, тоже жил, мыслил, и, может быть, «будьте как дети — войдете в царствие небесное». Мышкин же помогал с детьми несчастной Мари, которую сначала дразнили, а потом лечили. Из этого потом получилась история, кстати, Илюшечки Снегирева.

Князь Мышкин — не столько ребенок, сколько это попытка Достоевского написать, по его собственной формуле, «положительно прекрасного человека». И вот тут возникает одни довольно страшный вопрос. Я считаю, что Достоевский, в отличие от Толстого, от Тургенева, от Чехова, не обладал способностью писать положительно прекрасных людей. Его душевная болезнь была настолько глубока,…

У меня есть довольно обширная лекция на эту тему — и образ вечной женственности с его коннотациями, и связь его с падшей женщиной, с жертвенной женщиной. Самый яркий, самый интересный образ здесь — это, конечно, Сонечка Мармеладова, понятное дело. Катюша Маслова в меньшей, конечно, степени, потому что «Преступление и наказание» — причта, а «Воскресение» — реалистический или даже квазидокументальный, «мокументальный» роман. Что касается купринской «Ямы» — это, опять-таки, физиологический реализм. А вот Катька блоковская — это тот же образ вечной женственности, попранной женственности, который возникает у Пастернака в «Повести», где сигнальная простота христианства — вот эта проститутка…

Да нет, конечно. Если бы поведения героя «Записок из подполья» было юродством, это было бы эстетическим поведением. Да нет, он нормальный садист, нормальный мучитель. В Веничке совершенно этого нет. То, что оба этих герои извлекают некоторый сок из своей униженности,— это совершенно разные явления, схожие только внешне. В Веничке же нет никакой подпольности, что вы!

Я, кстати, испытал ужас настоящий, когда меня спросили мои студенты: «Есть ли примеры русской одиссеи в двадцатом веке?» Я говорю: «Да, «Москва-Петушки». Никто не читал. Вот ужас какой взял меня. К вопросу о том же Богомолове. Я помню, как в 1984 году (в 1984 году!) Вася Соловьев, впоследствии известный…

У Набокова в «Даре» как раз описан этот визит Достоевского, который прибежал к Чернышевскому по время петербургских пожаров и стал умолять их остановить, полагая, что эти поджоги — дело нигилистов. Отношение Достоевского к Чернышевскому было отношением ужаса, глубокого непонимания, столкновением тоже с чем-то принципиально иным. Мы сегодня все время выходим на тему людей, которые онтологически друг другу чужды и враждебны. Да, такое бывало. Надо сказать, что Достоевский многим казался больным, Толстому в частности: «Буйной плоти был человек». Он был принципиально непонятен, и уж конечно, абсолютно иррациональное поведение и мировоззрение Достоевского, более того,…

Вот что касается фэнтези. Понимаете, какую-то великую роль этого жанра, не столь мною любимого, я осознал в середине 90-х, когда наш собеседниковский Руслан Козлов дал почитать свой роман «Остров Буян». Я от кого угодно мог ожидать такой роман, но Козлов – известный политический журналист, он редактировал «Смену» ленинградскую, он автор первой публикации о «Митьках», он и открыл их как течение. Он был автором первого ответа Нине Андреевой на «Не могу поступиться принципами». Когда все замерли, думая, что это произошел поворот в правительстве, а вот Козлов взял и написал очень резкую и язвительную статью «Не могу молчать».

Я знал его как очень сильного публициста. Он замечательно писал,…

Я высоко, положительно оцениваю эту пьесу. Я читал мнения многих фанатов. В «Новой газете» в понедельник у меня выйдет большой разбор этого произведения, я постарался без спойлеров. Мне там два момента особенно понравились. Понравилось, что главная злодейка — всё-таки женщина. Этого со времён Миледи не было. Не сочтите это за спойлер, это для меня важно. Ну и потом, какие спойлеры? Всё это давно напечатано в Сети.

Что касается второго важного для меня открытия. Там потрясающе дана тема родительского бессилия, когда ты понимаешь, что ты хочешь мальчика своего или девочку защитить от боли, а Дамблдор с портрета отвечает: «Боль должна прийти. И она придёт». И тогда почти буквально…

Ребята, я не вижу принципиальной разницы. Я с детьми говорю так, как со взрослыми. Вот как раз сегодня студенты – и меня это очень тронуло – пришли на встречу с русским лектором, и один мне прямо сказал: «Я впервые после ваших семинаров почувствовал ужас ответственности, взрослый ужас жизни». Я этого совсем не хотел, но в каком-то смысле, наверное, и хотел.

Я не вижу разницы между студентом и профессором, а может быть, студент еще и лучше. Я не льщу молодым, не пытаюсь к ним подольститься. Слава богу, у нас неплохие отношения. Я не вижу принципиальной разницы между взрослыми и детьми. Я со своим сыном Андреем всегда говорил как со взрослым. Может быть, иногда слишком жестко. И с Шервудом та же…