Как вы думаете, героиня романа «Моя кузина Рэйчел» Дафны Дю Морье убила мужа?

Не знаю, но мне кажется, что в литературе примеров женщин-трикстеров поразительно мало. Я не могу найти. Все говорят: Мэри Поппинс или Пеппи Длинныйчулок. Мэри Поппинс — может быть, насчет Пеппи — сомнительно; Пеппи, скорее, продолжает диккенсовскую линию сиротки, из которой что получилось. Она может быть трикстером, но как-то я не наблюдаю в ней трикстерских черт. Понимаете, мне очень бы хотелось увидеть образ женщины-трикстера. Но я пока этого образа не вижу. Вы можете мне приписать, как всегда, сексизм,— ну не вижу пока. И разведчиц таких пока в литературе….

Знаете, по крайней мере есть одна женщина-трикстер в литературе: моя кузина Рейчел в романе Дафны Дюморье. Это блистательная…

«Vertigo», «Головокружение», конечно. Что касается какого-то резюме, понимаете, для меня Хичкок — пример того, как автор сам себе ставит формальную задачу и ее разрешение становится интереснее, чем триллер. Ну например, снять «Веревку» четырьмя кусками. Да, там есть склейки, но они не видны невооруженным взглядом. Там есть другие, совершенно грандиозные примеры, в «Птицах»: сцена в телефонной будке снята вообще без птиц, просто человек отбивается, а нам кажется, что птицы на него налетели. Николай Лебедев блистательно повторил это, сделав такой оммаж в «Поклоннике», в сцене в лифте, где вообще крови нет, а ощущение, что она потоками хлещет. Он умеет сделать. Хичкок решает задачу не столько…

Конечно, это не символическая история. Видите, я достаточно циничную вещь скажу: писатель пишет то, что у него хорошо получается. Актёр, поэт артикулирует то, что хорошо ложится на голос. Дафна дю Морье умела писать таинственные истории, страшные, иррациональные. Вот она и писала этих «Птиц», и совершенно здесь не надо отыскивать третий, пятый смыслы. «Птицы» — это просто страшные истории. Вот ей в один прекрасный момент показалось. Я, кстати, думал об этом часто: ведь человек перед птицами совершенно неуязвим… то есть уязвим, наоборот, совершенно уязвим. Она нападает с воздуха, и что ты с ней сделаешь?

У меня был просто эпизод. Я плавал ещё тогда в Крыму на Большие Адалары, это любимое моё…

Понимаете, если бы эта проблема решалась с помощью чтения, литература бы вообще не знала себе равных — как самое влиятельное лекарство, самое мощное. Но я не могу вам ничего такого посоветовать, потому что… Ну, решение этой проблемы — «нет стимула, ничего не хочется»… Есть три пути её решения.

Во-первых, в этом состоянии нельзя читать, книга валится из рук. В этом состоянии можно писать. Мне писал один герой, жаловался на долгую депрессию. И письма были так хорошо написаны, что я посоветовал ему написать повесть. Он эту повесть написал. Прекрасно получилось у него! И кстати, от депрессии вылечился заодно.

Поэтому первое, что можно сделать в этом состоянии,— это перестать читать и…

Я бы не стал так уж сильно противопоставлять Апдайка и Гэддиса, потому что Апдайк вполне серьезный писатель. Кстати говоря — я сейчас так думаю,— очень многие темы у Апдайка и Гэддиса довольно-таки общие. Мне кажется, что Гэддис — далеко не самый сложный писатель, чтобы видеть в нем какую-то сверхсложность. Более-менее сложно у него написан один роман — «Junior» («J R»), и то роман состоит в основном из диалогов, но там есть ремарки, позволяющие понять, кто о чем говорит и что происходит. А так, в принципе, И «Плотницкая готика» и «A Frolic of His Own», и «Agape Agape» — мне представляется, что это вообще вполне читаемая литература. И даже «Recognitions», притом, что это большой, толстый, сложный роман,…

Ну как же, их полно. Самые уютные и жизнеутверждающие романы — это романы Дэна Брауна. Это такой, если угодно, современный Жюль Верн с его рационализмом, с его познавательной информацией, упакованной в приключенческие тексты. Этого добра полно, и Дэн Браун из них только самый знаменитый. Их очень много. Самый прямой продолжатель Жюль Верна, по-моему, выдающийся поляк Эдмунд Шклярский, автор цикла о Томеке. Очень много всего жюльверновского в романе Томаса Пинчона «Against the Day», пафоса жюльверновского такого, освоения мира. Кстати, и в «V» довольно много, парадоксально.

Вот это интересная мысль: как Жюль Верн преломлен у Томаса Пинчона в «V». Я думаю, пинчоноиты могли бы много об…

Очень многие художественные произведения не предполагают однозначного ответа на вопрос, понимаете, и в этом их прелесть, что там вилка. Как сказано в «Against the Day» у Пинчона: «Дойдя до развилки двух дорог, выбирай развилку». Вот это умение остановиться в мучительно колеблющемся состоянии на распутье между версиями — оно очень часто и есть предмет поэзии. Мы не знаем, от чего умер мальчик в «Лесном царе».

Лесник погоняет, лесник доскакал…
В руках его мёртвый младенец лежал.

Почему он умер? Галлюцинации у него? Или отец задушил его в объятиях? Или лесной царь преследует его? Лесной царь, или как было у замечательного венгерского поэта (сейчас вспомню)…

Во всяком случае, он признавался в наличии этих аддикций. Было несколько работ, подробно, особенно на Западе, подробно рассматривающих сексуальные аддикции Хармса. Я помню, что с одним автором такой работы я как-то разговаривал, и, правда, то, что он перечислил как аддикции, казалось мне скорее проявлением нормы. Но с другой стороны, и действительно, для Хармса в это время… Знаете, я что бы рискнул предположить — для Хармса в это время любовь была одним из способов забывать о постоянном страхе. А если у него и были аддикции, то в основном не сексуальные, у него были всякие обсессивно-компульсивные расстройства. Мне Лидия Гинсбург рассказывала, она однажды видела, в общих каких-то гостях — Хармса…

Вот если кто умеет писать страшное, так это Маша Галина. Она живет в Одессе сейчас, вместе с мужем своим, прекрасным поэтом Аркадием Штыпелем. И насколько я знаю, прозы она не пишет. Но Маша Галина – один из самых любимых писателей. И вот ее роман «Малая Глуша», который во многом перекликается с «ЖД», и меня радуют эти сходства. Это значит, что я, в общем, не так уж не прав. В «Малой Глуше» есть пугающе страшные куски. Когда там вдоль этого леса, вдоль этого болота жарким, земляничным летним днем идет человек и понимает, что расстояние он прошел, а никуда не пришел. Это хорошо, по-настоящему жутко. И «Хомячки в Эгладоре» – очень страшный роман. Я помню, читал его, и у меня было действительно физическое…