Как вы относитесь к Анджею Сапковскому? Можно ли назвать Геральда трикстером?

С Анжеем Сапковским, хотя я с ним и знаком по его киевским приездам, у меня никогда… С ним общение всегда было очень интересное через Эдуарда Успенского, который, кстати, замечательно знал польский и переводил. Мы вместе общались, это было очень интересно. Но прозы его я так и никогда толком не читал. И «Ведьмака» его я начинал когда-то читать — не пошло. Я знаю, что он прекрасный писатель, автор замечательного исторического цикла. Он очень интересный человек, но я никогда не воспринимал его литературу.

Что касается Фридриха Дюрренматта — это блистательный писатель, лучшей его пьесой, конечно, я считаю «Визит старой дамы». Это очень страшная вещь и, по-моему, совершенно гениальная. Очень…

Мне случалось с ним разговаривать несколько раз. Он прекрасно говорит по-русски. Я виделся с ним на киевском «Портале», конгрессе фантастов. Он очень интересный, умный и глубокий человек. Меня с ним познакомил Успенский, они очень любили вместе выпивать. И дружный их хохот (а Успенский прекрасно говорил по-польски) всегда доносился из того угла, где им случалось сойтись, и все завистливо смотрели на них. Но трилогию о Ведьмаке, честно скажу, я не читал, потому что я фэнтези не люблю. Я просто люблю Сапковского как тип.

Была прекрасная фантастика – Михаил Успенский, тогда Андрей Лазарчук, тогда Вячеслав Рыбаков. Кстати говоря, и Житинский еще работал, и Валерий Попов писал  в 90-е очень интересно. И, говоря, пишет сейчас.

Я думаю, что Александр Кабаков был последним большим советским писателем. Мне могли не нравится какие-то его вещи в 90-е, но «Последний герой» – это был высокий класс, уже в нулевые. И «Все поправимо» – превосходный роман. Кабаков был писатель абсолютно беспощадный к себе. И он со своим поколением разбирался как мало кто. Он показывал губительность конформизма, он показывал смертельность уступок. Я ведь любил «Подход Кристаповича», в общем. Да и вообще, мне у Кабакова нравилось…

Только в одном отношении – в умении выстроить сюжет новеллы, в умении написать новеллу. Ну и в том, что оба знали долгие периоды лузерства, нищеты, непонимания. Оба посидели (хотя и недолго). Грина вообще к смертной казни хотели приговорить, но, слава богу, передумали. У него ведь эсеровское было прошлое, боевое. Вообще, Грин был человеком бурной жизни. В жену стрелял, во вторую. Или в первую, не помню. Как ни относись к О. Генри (а я его очень высоко ценю как великого утешителя, как любимого сентиментального автора), Грин, конечно, гораздо глубже и трагичнее. Грин был гениальный писатель, про О. Генри я этого не скажу при всем желании. Изобразительная сила, невероятная острота сюжета, упоение при…

Пелевин, безусловно крупнейший русский прозаик нашего времени именно потому, что его чтение тоже засасывает. Его читаешь безотрывно и с увлечением. И попробуй кто у меня отбери книгу, пока я не дочитал. Хотя есть у него книги, которые я не дочитал. Например, «Смотритель», например, «S.N.U.F.F.». Это мне не было интересно. В остальном же всегда есть ощущение, что на следующей странице тебе раскроют главную тайну мироздания. Он всегда увлекательно рассказывает, у него всегда узнаваемые типажи, он точно чувствует, не скажу, нерв эпохи (потому что нерв эпохи, на мой взгляд, он упустил лет пять назад), но он, безусловно, очень точно чувствует мемы, интеллектуальные моды и остроумно их высмеивает.…

Понимаете, реализм никуда особенно не уходил, но я согласен с Михаилом Успенским, который говорил как раз, что реализм — уродливо задержавшаяся литературная мода. Потому что реализм — это не то, чем можно увлечь читателя. Можно его, в лучшем случае, иногда утешить, и то — нет. Конечно, реванш сказки, реванш фантастики — это неизбежно, и то, что она выйдет из гетто и станет мейнстримом — это, по-моему, нормально. Мы живем во времена фантастики. Во всех отношениях, в фантастические времена.

В романе «Сигналы» содержится приблизительный ответ. Грубо говоря, после очень долгих дискуссий с Мишей Успенским, который всё-таки как сибиряк эту историю знал более тесно, после долгих разговоров с Аней Матвеевой, автором замечательного романа, я пришёл к выводу, что там действовал не один фактор. Там было два или, может быть, три фактора, которые причудливо сошлись и перетасовали всю колоду.

В версию лавины я не верю. И нет ничего, что указывало бы на эту версию. Официально озвученная последняя версия в самой подробной работе (не вспомню сейчас фамилию автора, там, где Кашин писал послесловие) как бы снимает все вопросы, но она настолько экзотична! Там один только интересный ход —…

Видите, называть её русской советской уже условно можно применительно к концу XX века. Но если говорить о ещё советских временах, то это Трифонов. Если уж совсем небольшие по объему, то «Игры в сумерках» и «Недолгое пребывание в камере пыток». Аксенов — «Победа». И, вероятно, любая повесть Стругацких. Что касается произведений 90-х годов, то, конечно, «Новые робинзоны» и «Гигиена» Петрушевской, которые позволяют закрыть сразу же и тему антиутопии и сельскую тему. Солженицын — «Адлиг Швенкиттен» или любые крохотки. Двучастные рассказы, например, «Абрикосовое варенье». Солженицына надо обязательно. Пелевин — «Синий фонарь» или «Ухряб». Сорокин — я думаю, любой рассказ из «Первого…

Ну, наверное, можно. Хотя мне-то кажется, что ничего такого в виду не имелось. Ну да, допустим. В гораздо большей степени, мне кажется, можно рассматривать в этом качестве, скажем, прозу Михаила Успенского или, скажем, прозу Евгения Лукина, которого Успенский называл таким великим провинциалом, провинциальным гением, гением провинциализма (в самом высшем смысле). Что касается Булычёва, то вот из его сочинений, мне кажется, что самое откровенное, ну, лучшее изображение провинции — это такая странная, не очень популярная повесть «Половина жизни», страшненькая такая. Помните, где на провинциальном базаре вдруг начинают продавать странные яблоки из параллельного мира. И вот «провинция…

Не мой собственный, а массовый. Михаил Успенский говорил, что реализм — уродливая, задержавшаяся литературная мода. Я согласен с этим. Действительно, называть реализм вершиной развития литературы — это такое детство. После реализма уже был период фэнтези, начавшийся с Толкиена и с «Незнайки». После фэнтези, после фантастики, после такого спурта фантастики в 30-60-е годы, пришла другая мода — мода на научную прозу, мода на Харари, Докинза, в каком-то смысле Алексиевич, и Нобелевская премия это четко отследила. Я вообще думаю, что сейчас будет востребован смешанный роман; роман с чертами научного текста, безусловно, или нон-фикшн, документальный роман, и так далее.

Не случайно…