Насколько важна музыкальность в прозе?

Драматургию Маяковского часто ставят поверхностно и глупо. Видите, для того чтобы ставить ее, как Мейерхольд, удачно,— и то не все получалось, надо знать её корни. А корни её символистские. Очень редко, к сожалению, высказывалась мысль, а доказательно и полно она вообще развита 1-2 раза, в том, что корни драматургии Маяковского — это, конечно, Леонид Андреев. Преимущество Маяковского, довольно серьезное, было в том, что он был человеком к культуре довольно свежим. Он прекрасно знал живопись и очень хорошо воспринимал всякого рода визуальную культуру. Брака, Пикассо понимал хорошо, Леже, Сикейроса, конечно. Но он, мне кажется, совершенно не понимал большую прозу. И думаю, что не читал…

Краковский, во-первых, написал после этого довольно много. Прожил, если мне память не изменяет, до 2017 года. Он довольно известный писатель. Начинал он с таких классических молодежных повестей, как бы «младший шестидесятник». Их пристанищем стала «Юность», которая посильно продолжала аксеновские традиции, но уже без Аксенова. У Краковского была экранизированная, молодежная, очень стебная повесть «Какая у вас улыбка». Было несколько повестей для научной молодежи. Потом он написал «День творения» – роман, который не столько за крамолу, сколько за формальную изощренность получил звездюлей в советской прессе. Но очень быстро настала Перестройка. Краковский во Владимире жил,…

As for me, то с «Долины совести». Могу сказать, почему. Самая реалистическая конструкция при абсолютно фантастическом антураже, самая глубокая психология и самая сильное, убедительное, обаятельное описание любви. Понимаете, дело в том, что мы очень часто с любовью путаем зависимость. Иногда физиологическую зависимость, иногда – психологическую. Это такие формы абьюза. Они интенсивно, талантливо, тонко плетут эту сеть, иногда совершенно бессознательно. И вот вы уже оплетены, вы уже не можете сделать и шага. Это не любовь, это зависимость или созависимость.

Вот у Марины с Сережей (Сережа был профессиональный психолог) замечательно проведено это различие. А…

Я читал «Nix», это был его дебютный роман. Я его читал, когда он вышел. Ну то есть как «читал» – я его пролистывал, потому что 600 страниц все-таки. Он далеко не Уоллес и не Франзен.

Натаниэль Хилл – лос-анджелесский журналист. Он учился creative writing и хорошо эти навыки применяет. Есть такие книги, написанные по всем хорошо проверенным рецептам. Если я в книге вижу рецепт, меня это всегда немного отталкивает. Вот, например, у большинства современных молодых фантастов  – например, у Ребекки Куанг, которая написала «Вавилон» – я этого не вижу. Она, наоборот, думает сама. А здесь я с самого начала увидел рецепт, рецепт сложной прозы; прозы, которая производит ощущение сложной. Это…

Не всегда и не все. Дело в том, что интерес к оккультизму вместо интереса к Богу, к самоанализу, даже, может быть, вместо атеизма, в котором есть свои привлекательные стороны, интерес к оккультизму — это шаг назад. Ну, примерно, как интерес к национализму, крови и почве вместо космополитизма, интернационализма, открытости и так далее. Да, переходные эпохи, да, трудные времена — они приводят обычно к некоторой деградации.

Понимаете, Русская революция дала вспышку модерна, но давайте не забывать, что эта вспышка модерна имела быть перед, в предреволюционной ситуации. А в семнадцатом, восемнадцатом, двадцатом годах с великим искусством обстояло трудно. Так же собственно, как и с…

Я люблю его безумно. Пьесы прежде всего, хотя и теоретическая работа его, вот эта его натурфилософская проза – «Жизнь пчел», – когда это только стало появляться  в советской России (в досоветской такое читали постоянно), меня это поразило, с одной стороны, какой-то наивностью, а с другой – очень тронуло. Я всегда любил такие метафизические объяснения природы. Мне всегда казалось, что эволюция и биология – это вещи духовные, что это господь так устроил. И подход Метерлинка казался мне утешительным. Это совсем не оккультизм…

Я помню, как Тамара Хмельницкая мне пыталась объяснить антропософию. Она же сама была антропософка, она занималась всю жизнь творчеством Белого. Именно…

Она меняется. Но из поэтов совершенно безусловные для меня величины – это Блок, Слепакова и Лосев. Где-то совсем рядом с ними Самойлов и Чухонцев. Наверное, где-то недалеко Окуджава и Слуцкий. Где-то очень близко. Но Окуджаву я рассматриваю как такое явление, для меня песни, стихи и проза образуют такой конгломерат нерасчленимый. Видите, семерку только могу назвать. Но в самом первом ряду люди, который я люблю кровной, нерасторжимой любовью. Блок, Слепакова и Лосев. Наверное, вот так.

Мне при первом знакомстве Кенжеев сказал: «Твоими любимыми поэтами должны быть Блок и Мандельштам». Насчет Блока – да, говорю, точно, не ошибся. А вот насчет Мандельштама – не знаю. При всем бесконечном…

Я думаю, что наш тридцать седьмой год — это всё-таки «Девяносто третий год» Гюго. А книга Франса про другое.

Я вообще Франса люблю. И я, пожалуй, солидарен с Луначарским, который сказал, что лучшая книга о Французской революции — это всё-таки «Боги жаждут», потому что она ироническая в некотором смысле, ироническая и умная. А Франс действительно писатель скептического такого склада. И если уж писать о великих революционных событиях, то писать вот с этой позиции — довольно холодной. Как Чехов сказал: «Когда пишешь прозу, ты должен быть абсолютно холоден».

«Боги жаждут» — ведь она собственно не о революции как таковой. О чём книга? Она о том, что в минуты великих исторических…

Да не было бы Высоцкого в том масштабе, в котором мы его знаем. Он, варясь в этом коллективе, взаимодействуя с Любимовым, Смеховым, Филатовым, взаимодействуя с Шаповаловым, в меньшей степени с Бортником, Дыховичным, Славиной прежде всего,— он же заряжался этим.

Есть полная фонограмма спектакля «Жизнь Галилея», гениальный абсолютно — плачешь, когда это случаешь. Особенно если смотришь фотографии: там же в конце выходили дети и под музыку Шостаковича — столь редкую у него светлую, ликующую музыку — начинали крутить глобусы. Это было шедеврально! Я уж не говорю о том, что телескоп там был источником света, из телескопа бил свет в зрительный зал. Гениальное художественное решение, в духе…