Да это довольно просто происходило. По мере того, как Бондарев из полудиссидентов (а лейтенантская проза была очень далека от официоза, она пришла как ниспровержение бубенновской «Белой березы»),— тех пор, как Бондарев из полудиссидентов перешел в секретари писательской организации Российской Федерации, он постепенно костенел. Возможно, что идеология «Берега» в «Выборе» еще остается на самом деле. Главная проблема «Выбора» вовсе не в том, что Илья Рамзин выглядит предателем. Он не предатель, он попал в такую трагическую ситуацию, и Бондарев его там не судит ни в какой степени. Он там кончает самоубийством, понятное дело, но там речь идет о более широком замысле, о более широкой трагедии, о трагедии этого поколения, к которому и главный герой, художник, и Илья Рамзин,— они принадлежат. И там герой — Васильев, по-моему, его фамилия — чувствует себя недостойным Марии, и кончается этот роман на трагической ноте: «Было три часа — самое тоскливое и безнадежное время мартовской ночи».
Видимо, Бондарев ощущал и глухоту эпохи, и ее деградацию, и то, что великое поколение 1924 года, к которому он принадлежал, в сущности, растоптано, оно не сделало того, что должно было сделать. Растоптано сначала волной, потом крушением оттепели, и «Выбор» — это такая поколенческая драма. Там речь идет не только о том выборе, который сделал Рамзин, оставшись на Западе. Он же не предавал, там речь идет о том выборе, который главный герой должен сейчас сделать, потому что он на переломе, он в переломном возрасте, ему там чуть за пятьдесят. И он понимает, что ничего больше не свершит, потому что, в сущности, страна находится в этой темной безнадежной мартовской ночи. Не очень понятно, как ему быть с Марией, которая всегда была его совестью, его идеалом. И Мария-то, в общем, разочарована в нем, как это ни печально слышать.
Главный герой «Берега», писатель этот, и лейтенант Княжко, погибший,— они тоже были носителями гуманистических идей этого поколения, и «Берег» как раз утверждал несколько беллевскую правду гуманизма, правду милосердия: не добивать побежденнего, хотя побежденный заслуживал. Вот там довольно такой пафос отчаяния, потому что предали люди тех, кто погиб, предали их идеалы. И почему гибнет, почему умирает в конце «Берега» главный герой? Потому что вся его последующая жизнь была отходом и от идеалов Княжко, и от идеалов войны. Победили-то Гранатуровы, об этом был «Берег». Гранатуров свою моральную правду утверждал везде.
Что касается дальнейшей эволюции Бондареву, почему автор антисталинской «Тишины» перешел на позиции сталинизма,— это та же трагедия художника, которую пережил и Распутин. Я не знаю, что тут первично — иссякание ли творческих сил или статус советского классика. Тот же Зорин именно о Бондареве это сказал: «Он уже поверил, что он — Лев Толстой, уже разулся. И тут времена изменились, ему говорят: «Обувайтесь, вы не Лев Толстой». Это из записных книжек, там, правда, герой не указан, но понятно, о ком речь. Действительно, есть какой-то парадокс ужасный… Может быть, он не вынес этого слома времен, может быть, это трагедия старости, когда ему казалось, что все оплевано,— не знаю. Но, конечно, поздний Бондарев и его последний роман «Бермудский треугольник» — это, конечно, падение таланта, но мы-то будем любить Бондарева не за это. Мы будем любить его за эту сцену в «Выборе», где он откровенно, один из немногих, рассказал о страшной Москве октября 1941 года, когда они с Рамзиным пьют это вино в шашлычной, отдающее жестью, и прощаются, скорее всего, навсегда. Вот эти молодые боги, которых дочка художник в «Выборе» видит на фотографии и говорит: «Кто из нынешних может с вами тогдашними сравниться?» Это было поколение, рожденное мир спасти, а его швырнули в топку этой войны. Это довольно трагическая ситуация, и я считаю, что Бондарев — писатель крупный и значительный.
