Сестра моя — жизнь

Жестокий был спор. И вообще… Ну, Кантор — сильный лектор, её не отпускали часа три, там она ещё отвечала на вопросы, хотя я уж и так, и сяк кричал, что караул устал, но тем не менее мы доспорили. Что касается нашей с ней полемики, она происходит по одному вектору, по одному разделению, и довольно очевидному. Мы, пожалуй, сходимся на том, что революция эта не осуществила ни одной из своих задач: ни рабочим не достались фабрики, ни крестьянам — земля и хлеб, ни мир — народу. Ничего не произошло.

Но я настаиваю на том, что даже против всякого желания Ленина, который ни секунды не был романтиком, эта революция подарила нации наивысший духовный взлет за всю её историю. Вот на этом я настаиваю. Потому что не…

Ну, это «Рождественская звезда». Я могу, скорее, сказать, что я некоторые периоды у Пастернака люблю меньше. Я не люблю, не очень люблю ранние стихи:

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега…

Это гениальное стихотворение, но оно мне говорит меньше, чем другие. Мне кажется, что у раннего Пастернака было много невнятицы, причем не сознательной, а проистекающей от литературной неопытности. Для меня лучший Пастернак — это некоторые стихи из сборника «Сестра моя жизнь», некоторые стихи из «Тем и вариаций», которые он и сам, мне кажется, напрасно недооценивал, называя…

Да понимаете, их толпы сидели у нас на кухне, в огромном количестве. И религиозные диссиденты — Николай Зубачев, например. Я хорошо его помню — он у нас в Чепелеве снимал дом. И диссиденты, просто издающие «Хронику текущих событий». И, кстати говоря, «Мои брови жаждут крови» я знал не от Кима — это пелось.

Самиздат дома был в большом количестве, тамиздат. Я помню, что я в 12 лет прочел Одоевцеву «На берегах Невы». Когда я читаю комментарии Олега Лекманова к «Жизнь прошла, а молодость длится», я вижу, сколько там лажи, сколько там вранья и сколько там цитирования чужих текстов под видом монологов. Но тогда, ребята, как это на меня действовало! Когда я в 12 лет наизусть знал:

К Гумилеву я…

Понимаете, это гениальный пример того, как произведение, построенное по касательной, что ли, к общественно-политической проблематике, отражает ее точнее всего. Как «Сестра моя -жизнь» Бориса Пастернака больше и лучше всего рассказывает о русской революции, так о чешских событиях больше всего рассказывает любовный роман Милана Кундеры. Потому что в любовных отношениях этого периода, в их необязательности, произвольности, в их, если угодно, примате эротического над психологическим скрывается неглубина и обреченность «пражской весны». Вот это такая невыносимая легкость бытия.

Ну, это не самая органичная для Симонова пьеса. Пьеса, в которой он попробовал быть модернистом. Такой театральный модерн, не очень удачный.

Ну, как бы сказать? Это не лучшая пьеса неровного писателя в постановке хорошего честного советского режиссера, с замечательными актерами. Высоцкий эту работу не любил. Она казалась ему довольно искусственной. Да и вообще, понимаете, там сценические приемы этой пьесы, ее такая невинная хемингуэевщина — это попытки переписать русский вопрос средствами 1972 года.

Симонов был честный литератор. Действительно, честный, безусловно, очень одаренный. Но у него были пределы. Мыслителем он не был. Он был довольно стихийным, довольно…

Ну объяснить это мнение тем, что пастернаковская прозаическая манера, как и прустовская в свое время («Детство Люверс», конечно, не без прустовского влияния написано), конечно, это иногда раздражает. Ну, честно говоря, и меня в пастернаковской прозе (например, в «Аппелесовой черте») смущает такой стилистической избыточностью. Волошин же, во всяком случае судя по его дневникам и по его критической прозе, он гораздо публицистичнее, скупее, суше. Мы не знаем его прозы художественной, но, во всяком случае, эпические его поэмы, переделки житий, в частности, жития Аввакума, они обличают в нем достаточно сухого и лаконичного бытописателя. Не зря он учился этому у русских географических…

Гилберт Честертон, который первым и сказал, что чем выше организация существа, тем дольше длится его день. Борис Пастернак, который только к 40 годам, мне кажется, достиг настоящих высот литературных. А «Сестра моя — жизнь» книга абсолютно юношеская, написана в 27. Мне кажется, что всякая удачная биография — это пример запоздалого развития, потому что раннее развитие очень губительно. Многие авторы находили себя в зрелом возрасте. Многие только начинали писать в зрелости.

Он был актуален во все времена. И Леонид Генрихович Зорин, конечно, он описывает не социальную ситуацию. Вот тут очень важно: он описывает действительно ситуацию пушкинского одиночества, его разрывы с друзьями. Там есть страстный монолог, реферирующий к нескольким пушкинским письмам, где он яростно расплевывается с большинством своих друзей, которые действительно ничем ему не помогли, а в некоторых отношениях и мешали: «Друзья мои, покамест я ни слова»… Ну и «Враги мои, покамест я ни слова». Там собственно у Пушкина и к друзьям, и к врагам было в это время абсолютно одинаковое отношение — что очень важно. «Враги мои, покамест я ни слова»,— это как раз означает…

Ну, можно пуститься было бы, конечно, в долгие объяснения о контекстах, о том, что вот это стихотворение «Сними ладонь с моей груди, мы провода под током» — это ситуация временного разрыва с Ивинской (потом они возобновили отношения), но я не думаю, что это только про Ивинскую. И вообще я не думаю, что здесь биографический подход уместен. «И манит страсть к разрывам» — это вообще пастернаковское кредо. У него разрывов в жизни было довольно много. Помните, сказано в «Двадцати строфах с предисловием» (это такой набросок продолжения «Спекторского»):

О, как мы молодеем, когда узнаем,
Что — горим …

Для него катастрофа — это такой нормальный фон жизни. И…