Борис Стругацкий

«Поиск предназначения» для меня, конечно, из произведений Стругацких одно из самых любимых. Это удивительно честная, удивительно исповедальная и удивительно мрачная книга. Борис Стругацкий был писателем гораздо более трагическим, чем А. и Б., чем братья вместе. И понятно — он писал в трагическом одиночестве. Он говорил: «Всю жизнь пилили двуручной пилой, а сейчас я корячусь один с ней». Но тем не менее, по-моему, это гениальная книга. Это ответ, мне кажется, на «Подробности жизни Никиты Воронцова» и на «Дьявола среди людей», последние произведения Аркадия Натановича. Кроме того, мне иногда казалось, что в Виконте есть какие-то черты брата, бесконечно любимого, старшего,…

Рыбакова «Не успеть», это сильная книга. Из других антиутопий, наверное, мне ближе всех веллеровский «Самовар», где хорошая мысль сюжетообразующая. Где люди компенсируют свои физические недостатки полевыми качествами и магическими способностями. А у так называемых «самоваров» (людей, которые потеряли все конечности, просо обрубок и кантик) возникает чудовищная способность управлять миром. И в результате калеки, управляя миром с вечным ресентиментом, с гиперкомпенсацией, доводят мир до катастрофы. Потому что если гиперкомпенсации и гипеспособности дать человеку мстительному и травмированному глубоко, то миру мало не покажется. В последнее время я думаю, что эта антиутопия…

Не вижу я этих двух десятков замечательных книг. Мне очень горько, но пока Россия, к сожалению, либо доедает свою историю (и я с новым романом о сороковых годах не исключение), либо она пытается свести какие-то старые счёты. Я за последнее время не видел ни одной книги замечательной, по крайней мере замечательной в том смысле, в каком об этом говорили наши предки: замечательной — в смысле достойной, чтобы её заметить. Кроме книги Льва Данилкина о Ленине, я как-то за последнее время не читал произведений, которые бы меня заставили читать безотрывно, которые бы серьёзно меня заинтересовали.

И вот из новых книг, которые мне дали сейчас (либо проекты, либо отрывки, либо прислали по почте),…

Он говорил не совсем так. Он говорил, что для востребованности человека воспитанного должны произойти такие же катаклизмы, как техническая революция XVI–XVII века, как промышленная революция, как Славная революция в Англии. Потому что грамотность стала востребована в XVIII веке, до этого не была. Вот воспитанность будет востребована после череды катаклизмов такого же порядка. Очень может быть — сейчас я страшную вещь скажу, но тем не менее важную,— что экстремальные и абсурдные ситуации типа коронавируса воспитывают в нас солидарность, гуманизм, экологичность, самоограничение, о котором так много говорит сегодня Эткинд вслед за Гретой Тунберг, культ качества в ущерб культу количеств,…

Видите ли, была такая эпидемия повальная всеобщих теорий всего в русской литературе. Мы как раз с Олегом Цыплаковым, замечательным новосибирским документалистом молодым обсуждали. Мы хотим делать картину об академике Козыреве, потому что непонятно, каким образом Козырев создал теорию времени, и именно он был научным руководителем Бориса Стругацкого, и именно он прототип Саула Репнина, потому что все знали, что Козырев был в заключении в Норильске и каким-то образом он там выжил, хотя все знали, что он погибает. Но как-то перелетел на два дня, спасся и вернулся (хотя у Стругацких он гибнет), но, в общем, идеи Козырева это вдохновляют. Прологом «Попытки к бегству» был рассказ 1967 года о тридцать…

Нет, он не становится дьяволом, но просто за ним стоит сила несколько большая, чем он может представить, вот и всё. Это очень мрачная вещь, глубоко пессимистическая. Он не дьявол среди людей, он скорее жук в муравейнике. Это просто переформулированное название, это вариация на старую тему. Обратите внимание, что Борис Натанович полемически возразил на эту повесть своим «Поиском предназначения», где трагедия та же самая (человеком управляет судьба), но разрешение совсем другое.

Да нет, не старше. Просто, понимаете, сам Самойлов сказал: «Мы романтики, а Окуджава сентименталист». Сентименталист по сравнению с романтиком всегда выглядит младше. Он какой-то такой детский, инфантильный. Вот почитайте Стерна — это ребячливая проза, детская. Она всё время ребячится. Почитайте Карамзина — это тоже такое литературное детство. Тогда как романтики — это люди действия. И даже романтический подросток выглядит старше сентиментального ребенка.

Окуджава и плотно примыкающий к нему Юрий Давидович Левитанский — оба они довольно наивны на фоне военных поэтов. Вот видите, Слуцкий и Самойлов оба (ну и Коган, не доживший до победы) гордились военным опытом. Для них…

Это чудо. Это нечто нерациональное и непонятное. По мысли Бориса Натановича Стругацкого, человек проверятся подготовкой, своей способностью реагировать на иррациональное и при том непонятное. Павианы — это то же самое, что и инцидент в Малой Пеше из «Волны гасят ветер»: помните, когда повалили через заборы странные существа. Кому-то они показались несчастными, вызывающими жалость, кому-то они показались счастливыми и пушистыми, а кому-то страшными кулями, полными ужаса и тревоги.

Послушайте:

С небритой щеки площадей
Стекая ненужной слезой,
Я,
быть может,
последний поэт.

Это же реминисценция из Евгения Баратынского. Это его стихотворение «Последний поэт». Любой поэт считает себя последним, это мощное средство самоподзавода. Как говорил все тот же Борис Стругацкий: «Люди пишут антиутопии не потому, что хотят кого-то предупредить (хотя и это тоже), а потому что это сильный и выгодный сюжет».

Я не думаю, что у Кинга есть намёки на маккартизм. Я думаю, что это его намёк на то, что вообще любое силовое, репрессивное вмешательство в жизнь общества всегда ведёт к злу. Внешние силы по наведению порядка всегда мешают внутреннему распорядку, внутреннему порядку. Кстати, я очень люблю эту повесть. Она мне немножко напоминает любимую мою детскую повесть Александра Шарова «Володя и дядя Алёша» — тоже о дружбе старого чудака с мальчиком, совсем не детскую повесть, если вдуматься. Понимаете, маккартизм — ведь это тоже частный случай. Частный случай того, о чём Борис Стругацкий очень точно говорил: «Как только в обществе заводится тайная полиция, сразу же — прощай мораль!» Почему-то это так.

Достаточно очевидный ответ. Кстати, Борис Стругацкий часто об этом говорил: «Графоман получает наслаждение от процесса, а профессионал — нет». Это, кстати, очень заметно. Феномен интересного — почему тот или иной текст интересен? Феномен приятного чтения — почему приятно перечитывать одну вещь и неприятно другую? Эпштейн бился над этой проблемой. У Елены Иваницкой была блестящая статья о феномене интересного. Многие об этом писали. Можно погуглить и найти не меньше десятка вполне основательных работ. Но с наслаждением читаемое — это, как правило, то, что с наслаждением пишется. Это один из ответов на то, почему так приятно читать графоманов (не всех, конечно, но значительную их часть).…